Тётя

В детстве я хотел, когда вырасту, взять сложную фамилию: Зухер-Сандомирский-Кудашевич-Райхельсон – чтоб не пропадали фамилии. Но единственный способ действительно что-то сохранить, чтоб не пропало - записать. Запишу не только то, что помню, но и что удалось узнать уже сейчас – хвала Интернету.
Вообще-то тетей она приходилась моей маме, но я тоже так ее называл. Где-то читал, что в еврейских семьях двоюродную тетю называли просто тетей, но, возможно, в нашей семье это никак не связано с еврейскими традициями.
Виктория Зиновьевна Кудашевич. В отличие от многих русских евреев ее поколения, это ее настоящее имя. В нашей семье ее звали ВэЗэ, а я в детстве называл тетей Витей, как и моя мама когда-то. Отношение наших родственников к ней мне сейчас непонятно, кажется, ее считали чудаковатой. Вроде бы отец ей и готовил, и чуть ли не стирал – так утверждала Аня, жена отца в 1974-1978. Я очень любил тетю, она была ко мне всегда очень доброй, да и вообще ни припомню, чтобы о ком-нибудь отзывалась плохо.
Вот мы сидим за столом в нашей комнате в коммуналке на Хмельницкого, я, отец и тетя, обедаем (ужинаем?). Мне лет 5-6. Потом она уходит в свою комнату и от нашей двери машет на прощание рукой – эдак из стороны в сторону, возле головы. В ее комнате, отделенной от нашей входным тамбуром, всегда был полумрак, на столике у окна – какой-то лоток, чуть ли не медицинский, с мелочами и денежной мелочью. Она валялась и на полу, я любил ее подбирать и складывать в лоток. Потом она говорила, что разбрасывала мелочь нарочно, потому что мне нравилось ее собирать. Между двумя платяными шкафами стоял большой чемодан, и я почему-то думал, что в нем хранится маленькая педальная машинка, на которой можно кататься, и мне ее подарят на какой-то день рождения. Не представляю, почему я так думал, может быть, она мне когда-то сказала об этом в шутку. В комнате был и телевизор, но я его почему-то не смотрел, а в нашей комнате телевизора не было, так что я не понимал, что имеют в виду дети в детском саду под «мульти-пульти». Мы жили вместе до моей школы.

Тетя родилась в Симферополе 4 октября 1898 года (18 сентября по старому стилю). В советских документах год другой - 1900 или 1899. Но осталось удостоверение о рождении, думаю, правильно именно там. Ее сестра и моя бабушка Генриета родилась там же 28.06.1900 года по старому стилю У них были два старших брата - Яков (1896) и Эммануил (15.02.1897), и младший Рафаил (1907).
Их родителей звали Зиновий Рафаилович и Рахиль Яковлевна. Думаю, Кудашевичи не были религиозны – девочек назвали не традиционно еврейскими именами. Рафаил и Яков получили, по еврейскому обычаю, имена от дедушек. Не исключено, что и девочек назвали именами их бабушек, хотя Виктория - крайне нетипичное еврейское имя для середины 19 века.
Свидетельства (точнее, удостоверения) о рождении Виктории и Генриеты выданы Харбинским еврейским духовным обществом (ХЕДО) в 1928 году «на основании имеющихся в канцелярии сведений». По этим документам сестры, к тому времени уже более десяти лет жившие в России/СССР, получили бессрочные советские удостоверения личности.

Удостоверения подписали товарищ председателя ХЕДО доктор Абрам Иосифович Кауфман, раввин Арон-Моше Киселёв и секретарь ХЕДО Або Самуилович Изгур. Название общества написано на трех языках: русском, древнееврейском и идише (харбинер аидише кеhила, последнее слово на иврите).

Изгур жил в Харбине по крайней мере с 1919 года, учительствовал и печатался в еврейской прессе (журнал «Еврейская жизнь»). Кауфман (1885-1971), один из зачинателей сионистского движения в России, закончил Бернский медицинский университет, приехал в Харбин из Перми в 1912 году и занимал впоследствии множество различных постов в Харбинской общине, в том числе возглавлял ее в 1918-1931 и 1933-1945 годах. 21 августа 1945 года и он, и раввин Киселёв (1866-1949) были арестованы советскими властями. Киселева отпустили, возможно, учтя его преклонный возраст, а Кауфман получил 25 лет лагерей, отсидел 11 лет, работал врачом в Карагандинской области, все это время оставаясь лицом без гражданства. В 1961 году сумел выехать в Израиль, свою жизнь в СССР описал в книге «Лагерный врач». ХЕДО было закрыто в год моего рождения – в 1962 (по другим данным, впрочем, в 1963).

Как же Кудашевичи оказались в Китае? 17 октября 1905 года в России вышел "Высочайший Манифест об усовершенствовании государственного порядка". Он немедленно породил еврейские погромы по всей России, от Сибири до Украины. В Симферополе антиправительственные митинги начались уже 16 октября из-за слухов о манифесте, а утром 18-го , после получения из типографии его текста, митингующие под красными флагами пришли к тюрьме, откуда, выломав забор, на свободу выбрались политические заключенные. Затем митингующие собрались в городском саду (называвшемся Бульвар), где произносились революционные речи. Одновременно образовалась патриотически настроенная манифестация, обходившая город с портретами царя, вооружаясь по пути палками со стройки и вынутыми подпорками от деревьев и призывая громить евреев. Дойдя до входа в городской сад, толпа с дубьем набросились на собравшихся. Люди пыталась укрыться в синагоге Эпштейна, находившейся неподалеку у Феодосийского моста через реку Салгир, но ее забросали камнями и убивали всех выходящих. При попустительстве полиции начали громить еврейские лавки.

Из опубликованного в 1907 году судебного отчета:
"Свид. д-ръ Гинзбургъ почти всю ночь послѣ погрома дежурилъ въ богоугодномъ заведеніи и, между прочимъ, у раненаго Кудашевича. Послѣдній сказалъ ему, что его ранилъ городовой Богдановъ. Не сказалъ онъ это слѣдователю, такъ какъ не вѣрилъ въ судъ и считалъ, что онъ будетъ, подобно гомельскому, только «комедіей»... Убитыми, какъ на бульварѣ, такъ и на смежныхъ улицахъ, а равно и умершими отъ ран оказались: Абрамъ Кудашевичъ [и еще 39 евреев]... Смерть большинства изъ нихъ послѣдовала отъ причиненныхь имъ какимъ либо тупымъ орудіемъ безусловно смертельныхъ ранъ въ области головы, вызвавшихъ трещины черепа".
В метрической книге симферопольской синагоги за 1905 г. имеется запись: "Абрам Рафаилович Кудашевич, симферопольский мещанин, 58 лет (умер от ран 25 октября)". По-видимому, это был старший брат Зиновия Рафаиловича. Вероятно, именно этими событиями и был вызван переезд семьи - сперва на Дальний Восток, где в 1907 году в Чите родился Рафаил, младший брат моей тети. Затем семья оказались в Харбине, где Зиновий Яковлевич, по словам тети, работал на КВЖД.

Харбин вырос при станции Траснманьчжурской магистрали, позже названной Китайско-Восточной железной дорогой, построенной России и обслуживавшейся ее подданными. Дорога соединяла коротким путем Читу с Владивостоком. В 1913 году это еще был небольшой городок с преобладанием русскоязычного населения: из 69 тысяч жителей российскими подданными были 38 тысяч, в их числе около 5 тысяч евреев. К 1920 году число евреев возросло до 20 тысяч. После Гражданской войны в город прибыло около 100 тысяч бывших белогвардейцев, Харбин стал центром русской жизни в Китае. В 1920 году Китай разорвал дипломатические отношения с СССР, но в 1924 СССР вновь получил доступ к управлению КВЖД. Причем по межправительственному соглашению к работе на ней допускались только граждане СССР и Китая, поэтому все служащие - бывшие подданные Российской империи должны были определиться со своим гражданством. Яков и Эммануил, по-видимому, решили не становиться гражданами СССР. В 1928 году из Харбина выслали всех советских служащих. В 1932 город оккупировали японцы, а в 1935 СССР продал свою долю КВЖД Японии, и русскоязычные начали покидать город. Из уехавших в Россию "совслужащих" и тех, кто прежде не имел советского гражданства, 33 тысячи впоследствии были репрессированы как японские шпионы, из них 21 тысяча расстреляна.

Однако Виктория, Генриета и Рафаил вернулись в Россию намного раньше - сразу после революции, уехав с этого воказала, ныне уже не существующего после перестройки 1959 года.

Связь с Яковом и Эммануилом прервалась, вероятно, после 1935 года, когда стала опасной для советских граждан.

Согласно справочнику "Весь Харбин 1925-1926" (стр. 286), братья проживали в доме 30 по улице Ямской (кит. Да Ань-цзе). Она соединяла главную торговую улицу, Китайскую, с Диагональной. Эта часть города между Сунгари (притоком Амура) и железной дорогой именовалась Пристань, именно с нее началось развитие Харбина в самом конце 19 века.
На фотографии начала тридцатых запечатлена Китайская улица. Ямская улица выходит на нее против голубого здания с зеленой крышей. Улица и дом на планах города отмечены красным (номер участка - 913). На плане 1938 года отмечено, что находилось в разных местах города в 1898 году, когда не было еще ни города, ни станции. На месте Ямской улицы было "поле, засеянное маком".

Дом находился на левой (южной) стороне улицы и принадлежал Анастасии Назаровне Семион, жене Алексея Федоровича Семиона, владевшего еще одним домом в Харбине. Домик, вероятно, был небольшим, на 9 квартир, и располагался ближе к Диагональной. Был ли этот дом старым обиталищем всей большой семьи? В 1910-х там должны были жить родители и пятеро их детей. В справочнике "Весь Харбин" за 1926 год хозяином квартиры значится Яков, а Эммануил и Раиса указаны в скобках.
Несмотря на то, что Харбин превратился теперь в многомиллионный мегаполис и застроен современными зданиями, старый район Пристань полностью сохранил свою уличную сеть, а Китайская улица стала пешеходной, на ней почти полностью уцелела старая русская застройка. Сохранились даже некоторые названия, одни из них переведены (Диагональная - Цзинвей, Короткая - Дуаньцзе, Мостовая - Шитоудао), а другие транслитерированы (Саманная - Сямань). Сохранилось и старое китайское название Ямской улицы - Да Ань.

В 399-м номере бюллетеня Ассоциации выходцев из Китая в Израиле воспроизведено извещение местной газеты от декабря 1939 года о выпуске из 1-е Коммерческого общественного училища Э.Э. Кудашевич - Эсфири Эммануиловны, племянницы моей тети. Она родилась в 1924 году у Эммануила Зиновьевича Кудашевича и Розы (Раисе) Абрамовны Таллер (1899) и впоследствии вышла замуж за Виктора Матвеевича Кохановского (1920).

1-е Коммерческое училище, открывшееся в 1921 году, было частным учебным заведением открылось в 1921 году, в отличие от существовавшего в 1906-1932 годах Коммерческого училища при КВЖД и состоявшего из отделений для девочек и мальчиков. Оно закрылось при японцах. В общественном же коммерческом училище обучение было смешанным. Оно располагалось недалеко от их дома, через четыре улицы в сторону реки, по адресу Коммерческая, 3, на верхнем этаже Коммерческого собрания. Улица начиналась в отдалении от центра, у самой железной дороги, проходя сквозь Городской сад, разбитый на месте китайской деревушки. На той же улице находилась тюрьма, выходившая на Тюремную улицу, а следующая улица называлась Полицейской.
В училище имелось 2 приготовительных класса и 8 основных. В 1926 году среди преподавателей числился и А.С. Изгур, спустя два года подписавший в качестве секретаря ХЕДО удостоверения о рождении Виктории и Генриеты Кудашевич.
Впрочем, не исключено, что датировка публикации в бюллетене ошибочна, так как по другим данным, это училище тоже было закрыто при японцах еще до 1938 года. Так или иначе, к 1939 году Харбин уже семь лет находился на территории Маньчжоу-Го, подконтрольного Японии государства, просуществовавшего до 1945 года.
В 403-м номере бюллетеня есть сведения о захоронениях, которые перенесли в 1950-е годы на еврейское кладбище в Тяньцзине, уничтоженное впоследствии во время Культурной революции. В списке № 6 от 02.08.1956 указан Я.З. Кудашевич – Яков Зиновьевич, один из братьев. Возможно, из Харбина он переехал в Тяньцзин, не входившем в Маньчжоу-Го, жизнь там была безопаснее, хотя к 1937 году японцы захватили и его. Яков был женат на Цицилии Гилелевне (1908). В 1943 году у них родился сын Илья, племянник моей тети.
Мне смутно помнится, что в детстве я видел за стеклом книжного шкафа в комнате тети фотографии всех пятерых братьев и сестер Кудашевичей. Возможно, мне это только кажется.

Их родители тоже вернулись в Россию, и их мама была еще жива в 1941 году, когда моя бабушка Генриета послала ей перед самой войной, 10 июня 1941 года, фотографию с дочкой (моей мамой) из дома отдыха «Волга». Тогда они уже почти 20 лет жили в Москве, но, вероятно, по разным адресам, потому что она послала три одинаковые фотократочки с разными подписями на обороте - своей маме, сестре и мужу.

Генриета умерла рано, и мою маму вырастила тетя.

В 1923 году тетя закончила медицинский факультет Томского университета. В выданной в 1939 году трудовой книжке указано, что общий стаж работы по найму к тому времени составлял 7 лет и 5 месяцев, т.е. с декабря 1915 года, причем «подтвержд. документ год пять месяцев, со слов 6 лет». Шесть лет - это, видимо, учеба в институте, которая засчитывалсь в трудовой стаж. Значит, поступила она туда (и, видимо, уехала из Харбина) в 1917 году. На второй странице обложки запись карандашом: 45 л 11 м 7 дн. Это полный трудовой стаж.
Томский университет был первым вузом в азиатской части России и в то время все еще оставался единственным медицинским институтом к востоку от Урала. В 1888 году университет начался именно с медицинского факультета.

Сохранилось Свидетельство Томского местного управления Красного Креста, выданное тете в 1919 году «в том, что тетя прослушала двухмесячный курс по уходу за больными». "Российский красный крест" был учреждено в 1867 году, а его Томское местное управление - в 1874. Декретом Совнаркома РСФСР от 6 января 1918 году общество на территории Советской России было распущено, однако местные отделения на не подконтрольных большевикам территориях продолжали действовать. Свидетельство подписано профессором Императорского Томского университета М.Г. Курловым (1859-1932), создателем и руководителем Томской общины сестер милосердия при обществе Красного креста с 1892 года и до ее закрытия большевиками в 1920.

На свидетельстве трудно разобрать дату, кажется 11 июня. К этому времени город уже год находился под властью противников большевиков. 26 мая 1918 года произошло восстание пепеляевцев, перебивших губернский ВЧК, и власть от советов рабочих и крестьянских депутатов перешла сначала Временному Сибирскому правительству, затем Сибирской директории и, наконец, Правительству Колчака. Власть большевиков восстановилась лишь в декабре 1919 году, и все это время тетя продолжала учиться в университете. Томск сдали без боя, что упасло жителей от многих несчастий.
В феврале 2020 года, почти сразу после возвращения большевиков, тетя поступила лекпомом (помощником лекаря) в 3-й сводный хирургический госпиталь и прослужила там до мая 2022 года. Она тогда была студенткой II или III курса. Как она совмещала учебы с работой в госпитале?

К этому времени относится ее рассказ о том, как однажды утром она посмотрела в окно и увидела, как ворота больницы уходят – сами. Оказалось, какие-то солдаты их хотели украсть на дрова и несли, держась с другой стороны ворот, так что их было не видно. Другой рассказ – как после прихода красных ее арестовали, заподозрив в родственной связи то ли с белым офицером Кудасовым (где Кудашевич, там и Кудасов), то ли с бывшим царским посланником в Пекине князем Кудашевым, формально занимавшем свой пост до 1920 года. Разобрались и отпустили.
Служба в военном госпитале отмечена в военном билете.

В июне 1923, после окончания мединститута, тетя была зачислена врачом в клинику московского Института курортологии. Институт был создан 20 мая 1920 года, а в 1921 по инициативе Мануила Исааковича (Моноса Айзиковича) Певзнера в нем появилось отделение болезней органов пищеварения и лечебного питания, которое он возглавлял с 1924 по 1952 годы. В 1930 году отделение перевели в Центральный институт питания Наркомздрава СССР (с 1944 - при Академии медицинских наук СССР), п поэтому запись в трудовой книжке о зачислении врачом снабжена отметкой – «с последующим переводом в Институт питания». (с 1992 г. - НИИ питания Российской академии медицинских наук). Следующие тридцать лет жизни моей тети были связаны с этим человеком (фото 1920-х).

Певзнера называют пионером диетического питания в России, он создатель номерной системы диет по нозологическому принципу, который заключается в классификации и лечении болезней по их внешним признакам («столы № 1 - № 15 по Певзнеру»). Система использовалась в практическом здравоохранении до 2003 года, когда приказом Минздрава была заменена на новую, основанную на физико-химическом принципе.
В 1930 тетя произведена в ординаторы курортной клиники, в 1933 назначена научным сотрудником, а в 1936 ей присуждена ученая степень кандидата медицинских наук без защиты диссертации и ученое звание старшего научного сотрудника. С 1935 года она заведовала печеночным сектором, с 1943 перешла в отделение обмена веществ и заболеваний печени.
С октября 1930 года клиника располагалась доме № 7 по Большому Николоворобинскому переулку, бывшем доме Руперти, посреди спускавшегося почти до Яузы сада. От своего дома она могла дойти минут за 10: сперва направо по Маросейке, потом вниз по Спасо-Глинищевскому мимо синагоги, по Солянке до Подколокольного переулка, пересечь Яузкий бульвар и спуститься 200 метров до клиники. А можно было повернуть по Маросейке налево и выйти на бульвар чуть более коротким путем по Петроверигскому, Старосадскому и круто вниз по Малоивановскому переулку. Оба пути пролегали мимо бывшей церкви Николая Чудотворца, рядом с которой я буду работать конструктором на заводе "Полиэтилен" в конце восьмидесятых. В церкви тогда размещался инструментальный цех, а в соседнем доме, где прежде обретался священник этой церкви, - мой конструкторский отдел. А впрочем, жила ли она тогда в кв. 12 дома 13 по Маросейке? Мне хочется думать, что да.
Сейчас в бывшем здании клиники Российский музей медицины, а сама она переехала на Каширку.

Рафаила в семье называли Раф. В тридцатых он работал инженером на Куйбшевском тракторном заводе № 1. Его арестовали 14 марта 1938 "за анекдоты", как говорили у нас в семье, однако в деле фигурирует ст. 58-6 (шпионаж). Просидел он девять месяцев. 1 декабря 1938 г. УНКВД по Куйбышевской области прекратило уголовное дело за недоказанностью обвинения. Трудно сказать, что это могло значить. Возможно, он отказывался сознаваться в чем-либо, а в конце 1938 в связи с падением Ежова кое-какие дела пересматривали и людей отпускали. В тюрьме его били, повредили уши, я помню его с большим слуховым аппаратом на груди, постоянно шипящим. На фронте он не был, после войны жил в Новосибирске, продолжая работать инженером. Жена умерла от энцефалита - укусил клещ в лесу. Детей у них не было.
Мне тошно вспоминать мое последнее письмо ему – вообще-то я никогда и не писал ему писем, кроме, возможно, поздравительных. Это было году в 82-83. Тогда в очередной раз отец поссорился с бабушкой, была какая-то сложная и нудная история, она написала и Рафу, а Раф – отцу что-то неприятное. Я ответил, защищая отца. Помню только один аргумент – что Раф ничего не знает, и все не так, и не надо вмешиваться в нашу жизнь. Он, конечно, не ответил. И еще я написал ему из армии, в 1985 году. Просто рассказал, как живу, спрашивал, как дела. Письмо вернулось не врученное «за смертью получателя». Для чего надо прочитать за жизнь столько поучительных книжек о том, что старики уходят, а мы не успеваем их ни о чем толком спросить? Чтобы так и не спросить своих стариков?
Осталось всего три фотографии с Рафом - общая с Генриетой и Викторией, с моей мамой (середина 50-х) и уже в пожилом возрасте, кажется, я делал ее сам в конце 70-х.

В 1942 году Институт питания был эвакуирован в Новосибирск, где тетя работала в эвакогоспитале № 3306 терапевтом и специалистом по лечебному питанию, выезжала для организации лечебного питания в Кемерово и Сталинск (Новокузнцк). Надпись на фотографии: "Новосибирск, Омская №22".

К осени 1943 года она вернулась в Москву и во главе бригады врачей занималась "обследованием организации питания" в эвакогоспиталях. 5 октября получила благодарность «за самоотверженную отличную работу по разгрузке баржи дров для клиники» (4 октября - ее день рождения).

В 1944 году была в Полесской области на сыпном тифе. По некоторым данным, немцы свозили в несколько концлагерей больных тифом с окрестных деревень для дальнейшего распространения болезни по мере продвижения Красной Армии, и для этого помещали их с прочими заключенными, безо всякого разделения. После освобождения лагерей нужно было срочно и массово проводить вакцинацию недавно появившейся советской вакциной против тифа. К этому времени относится единственное сохранившееся письмо тети – военный треугольничек со штампом «Просмотрено Военной Цензурой»:

Москва
Ельск
20/III 44 г.
Дорогие Дети!
Я так часто Вам пишу, что уже наверное надоело. По ошибке наверху написала Москва что значит что скоро встретимся. Наверное мой адрес пришел к Вам числа 20-25/III 44 г. И Вы повидимому написали срочное письмо для того чтобы меня обрадовать кучей новостей. Я должна первые Ваши письма получить 5-9-апреля. Очень скучаю интересуюсь что делает Ирина! Кто хозяйничает в моей комнате. Какие вообще там вещи прибавились или убавились, кто делает маскировки на окнах. Есть ли у нас свет; как вы готовите пищу. Что слышно о Рафе. Кто носит мои желтые ботинки.
Мои дела таковы. Т.Е. идет на снижение много хожу. Работы много, ловлю на себе всякие глупости, пока не хвораю. В комнатке где я иногда сплю если бываю дома тепло. Желаю Вам всего доброго. До скорого свидания.
Целую Виктория.

Т.Е. - это, вероятно, тифозная эпидемия.
Ельск находился в Полесской области, позже вошедшей в состав Гомельской.
У моей мамы была младшая сестра Лена, умершая в раннем дестве, но я не знаю, когда именно. Но поскольку письмо адресовано младшей сестре Гине, "дети" – это могли быть она и Ирина?

От того же периода сохранилось два любительских портрета тети, подписанных Н. Авиловым (1945).

Почему-то от того времени сохранились только фотографии из клиники, в основном из парка при ней. Единственная вне клиники сделана, вероятно, на выборах 1946 года в Верховный Совет:

Только из военного билета я узнал, что она была разведена. Билет выдан в октябре 1948 года, за год до снятия с воинского учета по возрасту (в 50 лет). Ничего про ее мужа я не знаю, детей у нее не было. Однако среди ее фотографий есть единственная, на которой изображен не известный мне человек. Может, это он?

Генриета умерла рано, и мою маму вырастила тетя.

После войны тетя продолжала работать в институте питания, собирая материал для докторской диссертации. В 1946 году "гражданка Кудашевич Виктория Зиновьевна" была аттестована старшим научным сотрудником по специальности "терапия", к концу сороковых у нее вышло уже 27 научныхх работ в области изучения болезней желудочно-кишечного аппарата и печени, она уже несколько лет собирала материал для докторской дисстератции.по клинике лечебного питания при острых гепатитах. Ее научная карьера рухнула в 1950-м.

4 января 1950 года она была освобождена от занимаемой должности по ст. 47 "а" КЗОТ 1922 года ив тот же день зачислена ассистентом кафедры лечебного питания в Институт совершенствования врачей. Этот пункт КЗОТ предусматривал расторжение трудового договора "в случае полной или частичной ликвидации предприятия, учреждения или хозяйства, а равно в случае сокращения работ в них". Что же произошло с Институтом питания в 1950 году?
В 1949 году начало раскручиваться дело Еврейского антифашистского комитета. Арестованный в феврале 1949 года поэт Ицик Фефер, не выдержав пыток, среди прочих "буржуазных еврейских националистов" назвал Певзнера. При этом Клиника общественного питания действительно выделялась необыкновенно высокой долей евреев как среди врачей. так и пациентов.
4 июля 1950 г. секретарю ЦК ВКП(б) Г.М.Маленкову министром государственной безопасности СССР
В.С.Абакумовым была направлена особо секретная записка в одном экземпляре под названием «О «засоренности» кадров в клинике лечебного питания»: «По имеющимся в МГБ СССР данным, в результате нарушения большевистского принципа подбора кадров в клинике лечебного питания Академии медицинских наук СССР создалась обстановка семейственности и групповщины. По этой причине из 43 должностей руководящих и научных работников клиники 36 занимают лица
еврейской национальности, на излечение в клинику попадают главным образом евреи…".
Осенью 1950 года в Клинике лечебного питания начались проверки Московского комитета партии и Академии медицинских наук СССР. По словам Г.Л. Левина, «работа комиссий была расценена нами как антисемитское мероприятие, направленное на дискриминацию клиники, в которой большинство сотрудников евреи. В том же году последовал приказ Министра здравоохранения СССР о направлении для работы на курортах ряда сотрудников клиники. Данный приказ мы встретили в штыки и рассматривали его как мероприятие антисемитского характера. Кафедра лечебного питания в Центральном институте усовершенствования врачей рассматривалась нами как убежище для врачей-евреев, сокращенных вопреки нашему желанию из клиники лечебного питания Академии медицинских наук. Так, в 1949 году сокращенные в клинике Кудашевич В.З. и Ачаркан А.И. тут же были включены Певзнером М.И. в штат кафедры лечебного питания».
А.М. Ногаллер вспоминал: "Вначале были преимущественно идеологические воздействия, обвинения в низкопоклонстве перед Западом… … Дело доходило иногда до курьезов. Например, в клинике было установлено на основании многолетних исследований, что ограничение углеводов в пищевом рационе уменьшает сенсибилизацию организма и клинические проявления аллергии... Но не у всех больных одно и то же лечение оказывает одинаковый эффект. Иногда обнаруживалось, что диета… не оказывала лечебного воздействия – тогда комиссия делала заключение, что имеет место фальсификация научных данных. В других случаях нагрузка углеводами приводила к обострению болезни, и тогда комиссия записывала, что имеется явное вредительство…".
Георгий Левин был арестован в апреле 1951 и после пыток уже в мае начал давать показания о деятельности "националистической группы" в клинике лечебного питания. 27 февраля 1952 г. министр госбезопасности СССР С.Д.Игнатьев отправил на имя И.В.Сталина записку «О разоблачении националистической группы в клинике лечебного питания», приложив протокол допроса "ассистента кафедры лечебного питания Центрального института усовершенствования врачей, сына врага народа ЛЕВИНА Л.Г.":

Было арестовано несколько сотрудников клиники. Льва Берлина, среди прочего, обвиняли в шпионской связью с Исайей Берлиным - будущим известным философом, а тогда вторым секретарем английского посольства, он приходился Льву Берлину племянником. Арест грозил и самому Певзнеру, назначенному следствием руководителем "националистической группы в клинике лечебного питания». Он скончался в мае 1952 года от повторного инфаркта в возрасте 79 лет. В июле всех арестованных по этому дело осудили на 25 лет лагерей. Это дело первоначально развивалось независмо от известного "дела врачей", но в 1952 года стало его составной частью. В декабре арестовали и вдову Певзнера.
Каким-то чудом аресты обошли стороной мою тетю, с ее-то харбинским прошлым, фактически ее спас Певзнер, еще в конце 1949 года устроив перевод на постоянную работу ассистентом кафедры лечебного питания в Институте усовершенствования врачей, где она уже работала с 1938 года по совместительству. Впрочем, Г. Левина такой перевод от ареста не спас.

Большинство арестованных по делу врачей выпустили сразу после смерти Сталина, но Лев Берлин вышел на свободу только в феврале 1954 года. В постановлении об освобождении, в частности, говорилось:

В настоящее время ЛЕВИН Г.Л., ЛЕВИН Б.C., БЕРЛИН Л.Б., БЕРЛИН Соломон и БЕРЛИН Самуил от своих прежних показаний в отношении проводившейся ими антисоветской агитации отказались, заявив, что дали эти показания в результате порочных методов ведения следствия.
Допрошенные в качестве свидетелей ГОРДОН О.Л., МАРШАК М.С., БРЕМЕНЕР С.М., ПЕСИКОВА Л.Н., АЧАРКАН А.И., ЧЕРКЕС Л.А., ИСАЕВ П.Л., ГРАНАТ З.Т., КУДАШЕВИЧ В.З., ГОЗ М.М., КАБИЩЕВ Б.И., КАБИЩЕВА А.С., ПОПОВА Л.С., РАФАЛОВИЧ Е.И. и БЕЮЛ Е.А. показали, что антисоветских высказываний со стороны БЕРЛИНА Л.Б. им никогда слышать не приходилось, и охарактеризовали его с положительной стороны.

Однако школа лечебного питания Певзнера уже не восстановилась, мало кого взяли туда обратно. Еще в апреле 1952 тетя перешла из Института усовершенствования врачей в Морозовскую детскую больницу, где до самого выхода на пенсию в 1976 году (в возрасте 78 лет) вела врачебную практику. Первые годы после реабилитации "врачей-убийц" она еще пыталась получить доступ к собранным для диссертации материалам, но по каким-то причинам его не получала. В 1955 она даже обратилась по этому поводу к Хрущову: В письме она объясняла, что

Ольга Павловна Молчанова, возглавляла Институт питания с 1947 по 1961 годы (Певзнер при этом занимал должность директора Клиники при институте). , ре и всячески пыталась Певзнера
Письмо передали в административный отдел ЦК КПСС, запросивший разъяснений у Академии медицинских наук. Та ответила, что "врач Кудашевич" до сих пор по этому вопросу в Академию не обращалась и что он может быть разрешен положительно, и на следующий день направила ей письмо с приглашением зайти по этому вопросу. Чем кончилось дело, неизвестно, докторская диссертация так и не была написана.

Когда я пошел в школу, то до шестого класса жил у бабушки на Ленинском проспекте, потом переехал к отцу в Вешняки и приезжал к ней на выходные – ночевал с субботы на воскресенье. По субботам тогда учились.
Тетя приезжала к бабушке утром в воскресенье. Иногда я уже не спал, и тогда встречал у дверей, обнимал и почти приподнимал - она была очень худая, все время сидела на диетах, по утрам несколько часов делала зарядку. Ей тогда было под семьдесят. Но чаще она приезжала раньше, когда я еще спал на диване в большой комнате. Я открывал глаза и видел ее сидящей в красном кресле с деревянным подлокотниками с шитьем - бабушка всегда сразу вручала ей какую-нибудь штопку. Кресло специально притаскивалось из маленькой комнаты и ставилось на середине комнаты спиной к окну - чтобы было больше света. Но сначала она принимала ванну – такой роскоши у себя дома она не имела никогда в жизни. В этом кресле, как мне теперь видится, она проводила весь день. Покончив с шитьем, принималась за какой-нибудь литературный журнал - бабушка их выписывала и еще приносила из библиотеки. Время от времени тетя быстро засыпала и сидела с приподнятой головой и приоткрытым ртом. Бабушка кивала на нее - вот, мол, ВэЗэ... Они были очень привязаны друг к другу, их объединяло общее горе, гибель моей мамы, и общая любовь и главная забота жизни - я. Этот снимок я сделал в конце 70-х. Рядом лежал мячик, и бабушка для фотографии почему-то решила взять его в руки. Наверное, ей показалось, что так выйдет живее. Они сидят в маленькой комнате на Ленинском, на диванчике, на котором я спал в детстве.

Потом мы обедали и вскоре тетя уезжала, а с ней и я, когда уже жил в Вешняках, – потому что она всегда приезжала и уезжала на такси. Заказывать такси тогда было сложно, его брали на стоянке или ловили. Стоянка была недалеко от ее дома, на Старой площади, там, где теперь памятник Кириллу и Мефодию. Но возле бабушки стоянок не было, поэтому на обратный путь такси надо было ловить. Мы переходили Ленинский проспект и останавливались голосовать на дублере, на углу улицы Ляпунова. По дублеру такси ехали медленно, а по проспекту – быстро, и могли не остановиться. Таксисты тогда были капризными, пассажиров выбирали, но ждать обычно приходилось недолго. Тетя садилась к водителю, а я назад. Кататься на такси мне нравилось. По Ленинскому проспекту через улицу Димитрова (сейчас снова Якиманка) доезжали до Малого Каменного моста и сворачивали направо, на набережную, теперь там поворота нет. Потом на Москворецкий мост, мимо гостиницы Россия по Варварке, где теперь одностороннее движение, сворачивали налево на проезд Серова и поднимались до ул. Хмельницкого. У метро пл. Ногина, возле аптеки, меня высаживали, а тетя ехала дальше, до длинного проезда, ведущего к дому 13. Когда-то он назывался Маросейский тупик. Подробнее об этом доме рассказано здесь.
Такси стоило рубль с чем-то, тетя могла себе это позволить, почти до конца жизни она консультировала платно и бесплатно, за это местный ЖЭК объявлял ей благодарности. ЖЭК с кабинетом, где она принимала местных пациентов, был во дворе дома, теперь от этого двухэтажного строения остались только стены. Тетя рассказывала, что консультировала Пастернака и Ландау (после аварии), жену Горького, от них остались фотографии с автографами. К бабушке она почти всегда привозила коробку конфет – дарили больные. Коробок, наверное, скапливалось много, потому что иногда конфеты оказывались седыми.

С 1975 года тетя жила уже в другой коммуналке – в том же доме, но в другом подъезде. Отец в 1973 году женился на Ане Проскуровой, и ее двухкомнатную квартиру в Вешняках поменяли на четырехкомнатную в том же доме по замысловатой схеме, в результате которой нашу сдвоенную комнату в коммуналке сдали государству, а взамен получили меньшую, куда и переехала тетя. Там у нее оказалось полторы комнаты – большая, метров 12, и совсем маленькая смежная, метра 4, в которой она устроила библиотеку. Книги были большей частью медицинские, и еще множество медицинских журналов. Все это отец после ее смерти сдал в букинистический магазин. Осталась только книга про лечебное питание Певзнера, в которой есть и ее главы.
В библиотеке стоял еще и холодильник. Полки тянулись от пола до очень высокого потолка по трем стенам, в четвертой же был проем без двери, который вел в основную комнату, а напротив проема – забранное фанеркой окно, выходящее прямо на лестничную клетку, к лифту. Воров в таких квартирах, наверное, не боялись. В это окошко мы стучали, когда приезжали к ней – чтобы не звонить в дверь и не беспокоить других жильцов. Географии этой квартиры я так до конца и не узнал, бывал у тети редко. Кажется, там было еще 4 комнаты. Стены подъезда были выложены красивыми изразцами.
В комнате стоял еще один книжный шкаф, стол, кресло, крвоать и еще раскладывавшийся в длину красный диванчик. У бабушки на Ленинском я спал на точно таком же, только зеленом.
А на тетином диванчике спал дядя Раф, когда приезжал на несколько недель в отпуск из Новосибирска. Приезжал он всегда зимой, он тогда, кажется. еще работал инженером. Я запомнил его сидящим в кресле, с доброй улыбкой, во фланелевой рубахе с расстегнутым воротом, на груди постоянно свистящая и хрипящая коробочка слухового аппарата.

Каждый день тетя вставала в 5-6 утра и 2 часа делала какую-то особую гимнастику. Наверное, всю жизнь она тщательно следила за питанием и поэтому до самого конца оставалась стройной и худой. Даже в 11 лет, когда я бросался к ней, чтобы обнять у дверей, я мог ее немного приподнять, хотя силачом не был, весила она вряд ли больше 45 кг. Бабушка, правда, утверждала, что она злоупотребляет диетой, слишком мало ест, и вечно с ней ругалась по этому поводу и жаловалась на ВэЗэ родственникам. Возможно, это было лишь отражением убежденности моей бабушки в том, что кушать надо много. Меня она кормила так обильно, что удивительно, как я не превратился тогда в толстяка.
Бабушка и тетя всегда были озабочены моим здоровьем. Бабушка выписывала журнал "Здоровье", напитывала меня витаминами и следила за весом, чтобы я не был слишком худым, а тетя, приезжая к нам по выходным, больно щупала мою печень, и меня удивляло, как пальцами можно узнать, что у человека внутри, в животе. О своей работе в детской Морозовской больнице она мне в детстве говорила, что учит детей какать, имея в виду, что лечит их их от проблем с желудком. Меня это не удивляло, дети ведь несмышленые, ничего не знают, и как надо какать - тоже. Удивляло меня другое - как ей удавалось объяснить что-то этим несмышленышам, если они не умели говорить. Может быть, как-то показывала пальцем? Несколько раз меня зачем-то водили в ее кабинете в больнице, подоконник был завален детскими игрушками.
Выйдя в 1976 году на пенсию, она еще консультировала в поликлинике Академии наук - прямо напротив моей 4-й школы на улице Фотиевой (впрочем, тогда этот длинный проезд, тянувшийся параллельно Ленинскому проспекту, еще никак не назывался).

Перед отъездом от бабушки тетя мерила ей давление, шикая, чтоб я не шумел – надо было услышать в стетоскопе что-то очень важное. Очень хорошо помню ее движение – своей ладонью по ладони бабушки, чтобы распрямить ее, иначе давление померится неправильно. Тогда все увлекались всякими чудесами, и я как-то рассказал ей для смеху, что давление можно измерять кольцом на веревочке – кольцо качается поперек руки, его ведут от локтя к запястью, и оттуда, где оно как бы запнется, надо измерить расстояние до сгиба локтя, и выйдет давление. К моему удивлению, она сказала, что знает об этом и в этом есть какое-то физиологическое основание.
Она выписывала тьму медицинских журналов – чтобы быть в курсе и знать, какие новые лекарства появляются, объясняла она мне.
Тетя оплачивала мне репетиторов для поступления в институт, она же их и нашла, воспользовавшись многочисленными "академическими" связями. Репетитор по физике, Владимир Николаевич Монахов, преподавал в МИХМе, куда я собирался поступать, а репетитор по математике, имя которого я забыл, был очень пожилым, жил в Луковом переулке возле ул. Кирова (Мясницкой) в коммунальной квартире, сейчас переулка уже нет, там построили огромное офисное здания. Придя, я мог выбрать тапки из обувного шкафчика, кажется, общего для всех жильцов. Занятия же заключались в том, что он решал одну за другой задачки по геометрии и алгебре и непрерывно курил папиросы. Занимались мы в будни по вечерам и от задачек и папиросного дыма меня неудержимо клонило в сон. Но и физику, и математику я сдал на 5. Экзаменаторше по физике так понравилось мое решение, что она подозвала Монахова, чтобы показать. Монахов расплылся в довольной улыбке и толкнул меня под столом ногой.
Последний раз я видел тетю в конце сентября 1980 года, я тогда только поступил на 1-й курс. Показывал ей альбом по начертательной геометрии, а она принесла мне из кухни большущий бутерброд с маслом и сыром. Через два месяца она попала в больницу, из которой уже не вышла. Почти всю мою жизнь она откладывала мне деньги на сберкнижку. Сначала они предназначались мне на совершеннолетие, потом на свадьбу. После нее книжкой заведовала бабушка, и там собралось несколько тысяч рублей (сколько именно, я никогда не знал, не интересовался, наверное. В начале 90-х все они, конечно, сгорели.